Итак, рукопись была там, в Израиле, и это согревало и успокаивало меня. Даже мысль о том, что быть может нам суждено до конца дней оставаться на чужбине, казалась менее пугающей. Частица меня как-никак была уже в Священной земле.

Я продолжал регулярно ходить в синагогу по субботам утром. Иногда, как и прежде, одиноко стоял в заднем углу большого верхнего зала и слушал хазана, но все чаще предпочитал спускаться в подвал к хасидам. Там мое место было между двумя пенсионерами — Шмуэль-Аароном Рафельсоном, впервые научившем меня ориентироваться в молитвеннике и находить тот текст, который в данный момент читают, и ныне покойным Нохемом Бессером, терпеливо отвечавшем на мои бесчисленные вопросы по иудаизму, один наивнее другого. Бессер, как я узнал позже, тайно обучал Торе и законам не один десяток мальчиков и девочек. Эти великолепные, застенчивые и добрые люди сослужили мне неоценимую службу в поисках еврейства, и я бесконечно признателен им.

В одну из суббот в начале 1964 года перед молитвой ко мне подошел человек лет сорока с черными усами и какими-то необыкновенно живыми детски-чистыми и вместе с тем чуть жуликоватыми голубыми глазами.

Темперамент и вдохновение переполняли его. Он стал настаивать, чтобы я пришел к нему домой, обещая рассказать много важного и интересного и дать хорошие еврейские книги. Он тут же осведомился, совершаю ли я ежедневное возложение «тефиллин», и поскольку я даже не знал, что это, стал еще настойчивее звать меня к себе.

Он ушел, предложив мне осведомиться о нем у любого из посетителей синагоги, так как «все знают, кто такой Нотке с усами».

Он оставил меня в смешанных чувствах. Прежде всего, я привык к тому, что еврейские книги не предлагают во всеуслышание, в присутствии свидетелей. Это невольно настораживало и заставляло думать, не провокатор ли этот человек. С другой стороны, было в нем что-то очень привлекательное.

Я спросил о нем у Рафельсона, и тот ответил: «Он из хасидов, вы можете пойти к нему».

Меня удивило, что значит — «из хасидов», ведь все это отделение синагоги называлось хасидским. Однако я постеснялся спросить, и, таким образом, градации и нюансы понятия «хасид», как, впрочем, и само понятие осталось для меня загадкой еще надолго.

В марте, за 9 дней до Пасхи, у нас родился сын. Мы назвали его двойным именем Герц-Даниэль. Первое из имен — в память о моем отце, второе — очень нравилось Фане. Чиновник в «Бюро регистрации актов гражданского состояния» наотрез отказался записать двойное имя. Не помогло и обращение к высшему начальству и ссылки на то, что, например, у азербайджанцев записывают четыре-пять имен и в конце неизменное «оглы».

Мальчик был записан под именем Герц, мы стали звать его уменьшительно Гека, но, конечно, при обрезании ему дали оба имени.

Накануне обрезания я пошел пригласить Нотке.

Это был подходящий случай, чтобы воспользоваться, наконец, его предложением, однако, он почему-то не смог придти. Когда возраст ребенка стал приближаться к месяцу, Нохем Бессер рассказал мне о существовании обряда «Пидион hабейн» — символического выкупа ребенка у представителя священнического сословия — коhена. Он посоветовал мне пригласить для этой цели Нотке, который принадлежит к коhенам.

Обычай казался мне странным и даже, может быть, немного нелепым. Удивительно, что в отношении обряда обрезания я ничего подобного не испытывал. Но таково уж свойство человеческой психики, что непривычное кажется нам неразумным и диким. Впрочем, я подавил свои сомнения, пригласил Нотке вместе с Бессером, и все прошло по правилам.

С этих пор Нотке властно вторгся в нашу жизнь, вызывая часто неудовольствие Фани тем, что он так «давит». Однако теперь, оглядываясь назад, я испытываю к Нотке чувство огромной благодарности, да и тогда меня неудержимо влекло к нему. Он символизировал для меня квинтэссенцию иудаизма, Торы, еврейского образа жизни. При посредничестве Нотке мне открывался совершенно новый мир. Кроме всего прочего, он, конечно, очень незаурядная личность, хотя с позиций того круга, к которому мы принадлежали, он был простым, необразованным евреем.

Меня поражала цельность его мировоззрения и бескомпромиссное согласование поведения в жизни с этим мировоззрением.

Радостно было видеть человека — очень земного, любящего все красивое, вкусное и вместе с тем постоянно вдохновленного идеей. Не то, чтобы он олицетворял собою страдальца за идею — он терпеть не мог жертв, — просто он не мыслил себя вне постоянного постижения и воплощения этой идеи, и потому, если для этого приходилось чем-то поступиться, то это была не жертва, а естественное и единственно возможное поведение. В конечном счете, однако, он ежедневно делал многое такое, что обыватель счел бы огромной жертвой, невыносимым игом. Меня поражало, как этот человек, не кончавший университетов, мог часами говорить о философских трудностях объяснения творения субстанции из ничего, о времени как одном из измерений телесного мира и о вневременности высших духовных миров, о Б-жественности души еврея и о необходимости того, чтобы эта душа властвовала и управляла телом, которое должно быть не отвергнуто, но облагорожено соблюдением заповедей.

Я спросил его однажды, как он пришел ко всему этому, а он рассмеялся в ответ:

— Я говорю это не от себя. Все это написано.

— Где?

— Хотя бы вот в этой книге, которую я изучаю. Он показал мне книжку карманного формата.

— Это «Тания». Главная книга Старого Ребе.

— И вы ее изучили?

— Нет, но я изучаю ее.

— Как давно?

— Несколько десятков лет.

Это было очень странным для меня, привыкшего изучать по нескольку томов в течение нескольких недель или даже дней при подготовке к каждому из многочисленных экзаменов, которые я в своей жизни сдавал.

Часто он ссылался на Кабалу, на книгу Зоhар. Признаюсь, меня это пугало и коробило. Дело в том, что я, конечно, не только не читал книги Зоhар, но даже никогда и не видел ее. Однако я помнил несколько упоминаний о Кабале у Шолом-Алейхема, в частности, в рассказе «Бузя», и получалось, что Кабала — это какая-то очень примитивная, детски-наивная мистическая сказка.

Дальше дело пошло еще туже, особенно когда он начал «давить» в отношении исполнения некоторых таких заповедей, о которых раньше мне не доводилось и слышать.

Уже в одно из первых моих посещений Нотке преподнес мне бархатный мешочек с «тефиллин» и настоял, чтобы я тут же надел их под его руководством и по его наставлениям. Он объяснил, что надевать их надо каждое утро, исключая субботу и праздники. Сознаюсь, мне было очень трудно принять это.

Тысячи голосов внутри меня завопили, завозражали. Все, что было во мне от советской школы, кричало: «Нет!», все, что осело в моем разуме от советских университетов, вопило: «Никогда!», все, что преломилось во мне от атеистической среды, возмущалось и протестовало: «Это примитивно!»

Верно, я уже очень далеко продвинулся в неприятии своего прошлого воспитания и в приобщении к еврейству, но еврейство, иудаизм все еще представлялись мне пищей для души и разума, возвышенной философской системой — а тут вдруг такая странная, сугубо материальная, телесная обязанность. Правда, и многое из того, что было давно понято и принято, также относилось к сфере обыденного и телесного, как, например, кашерная пища, многие из заповедей о субботе, обрезание и т.д., однако все это было привычным, широко известным и воспринималось без размышлений.

Обоснование заповеди о «тефиллин» ссылками на изречения из Пятикнижия — «...И повяжи (эти слова) на руку свою и пусть будут украшением между глаз твоих» — также казались мне несостоятельными, ибо эти изречения я был склонен воспринимать сугубо аллегорически.

Дело в том, что тогда я не только совершенно не знал содержания и значения Устного Учения, объясняющего Пятикнижие, но просто не подозревал о его существовании.

Все же настойчивость Нотке и еще больше какой-то внутренний голос заставили меня продолжать ежедневное исполнение заповеди о возложении «тефиллин».

Очень скоро я начал чувствовать крайнее беспокойство, страдать от сильнейшего ощущения невыполненного долга, какого-то изъяна души, если по каким-либо причинам мне не удавалось возложить «тефиллин» с самого утра. Помню, как однажды я приехал в Ленинград на какую-то конференцию. Поезд прибыл рано утром, но в течение целого дня я не сумел получить место в гостинице ни по знакомству, ни за взятку. Я целый день ничего не ел, стоял жестокий мороз, и, бегая из одной гостиницы в другую, я страшно продрог, но все это не ощущалось на фоне ужаса от того, что солнце склоняется все ниже и ниже, а я еще не надевал «тефиллин». Каким-то чудом я получил заветный ключ от комнаты за три минуты до захода солнца и успел все же надеть «тефиллин».

То же самое повторялось и в отношении других заповедей. Например, в первые дни после того, как я стал облачаться в малый «талит» с кистями «цицит» по углам, я чувствовал себя просто клоуном, несмотря на то, что «цицит» были тщательно заправлены под одежду и никому не видны. Однако через месяц ощущения сменились на противоположные. Без «цицит» я ощущал себя просто голым. Замечу, что иногда, из-за моей невнимательности, эти кисти оказывались торчащими из-под одежды, и сотрудники Академии наук нередко хватали меня за них и удивленно спрашивали, что это такое, или почему я ношу нижнее белье, изодравшееся до того, что свисают отдельные нити.

Если все эти трудности в отношении практического исполнения заповедей испытывал я, который еще задолго до этого в своей рукописи, пересланной в Израиль, убеждал себя и других в жизненной необходимости исполнения всех заповедей Торы, то каково же было Фане, которая, в лучшем случае, являлась благосклонной читательницей моих писаний. А тут вдруг и кашерная кухня, и субботние свечи, и субботний покой, и омовения в микве...

И все же, хоть и с трудом, но вечное побеждало наносное, чужое. Чем больше я входил в эту новую жизнь, тем больше ощущал себя причастным к миссии моего народа. Совсем иначе воспринималось Учение, те обрывки сведений из Торы, которые мне были известны прежде, засветились новыми гранями, а тем временем на моем горизонте появлялись все новые и новые сокровища — комментарии Раши, Мишна, Шулхан Арух. Талмуд все еще оставался закрытым для меня, но то и дело мне удавалось почерпнуть крупицы из него при посредстве цитат и ссылок в других книгах.