И опять мы идем коридором, освещенным тусклыми лампочками. Я начинаю умолять конвоира – не просить, а именно умолять, в полном смысле этого слова, – разрешить мне надеть тефиллин.

– Нет, говорю, – конвоир неумолим. – А будешь упрямиться – отведу в карцер.

Но я продолжаю настаивать. Объясняю, что я – религиозный еврей, и мне нужно, необходимо, надеть тефиллин хотя бы на несколько минут. Конвоир невозмутимо покуривает и даже снисходит сказать, что тефиллин для него не новость. Он жил когда-то в маленьком местечке, неподалеку от синагоги, и не раз наблюдал молитвы евреев. Тем не менее, категорически нет и нет!

Он идет впереди, я – за ним. Убедившись в бесполезности увещеваний, решаюсь молиться на ходу, но только успеваю надеть тефиллин на руку, как вдруг – удар, и я качусь по железным ступенькам. Слава Б-гу, не ломаю в падении руки и ноги.

С большим трудом поднимаюсь на ноги, ощущая при этом сильнейшую боль. Падая с лестницы, я сломал металлический бандаж (который вынужден носить уже много лет), и острый кусок железа вонзился в тело. Сердце мучительно сжимается от боли, чувствую, еще немного – и потеряю сознание.

– Еще не то получишь от начальника, – вопит охранник. – Все доложу о твоих молитвах! Вот полежишь в грязи да с крысами недельку, тогда и поймешь, что Шпалерка – не синагога, не молельня еврейская...

С великим трудом одолеваю последний пролет, плетусь за ним широким коридором, и – снова лестница, ведущая вверх. Нужно подняться на третий этаж.

Вынужден присесть на ступеньку. Кровь идет, не останавливаясь, боль становится нестерпимой. Превозмогая ее, хватаюсь за перила и тяжело поднимаюсь шаг за шагом. Конвоир давно наблюдает за мной с верхней площадки, а я все ползу, как дряхлый, больной старик...

Начальник шестого отделения выходит встречать «почетного гостя» на открытую галерею. Он явно получил из главной тюремной конторы какие-то распоряжения, но кто его знает – благоприятны они или нет.

– Ярлык 26818, – говорит конвоир и отдает мои документы.– Хорошо! – орет начальник. – Очень хорошо! Давай свой товар, давай, скучно руки сложа сидеть, – он перегибается через перила и следит, как я плетусь по третьему маршу. – Веселей, старикан, чего карабкаешься! Время дорого...

Наконец, поднимаюсь на галерею и стою, тяжело дыша, с тефиллин в руках.

– Ступай на обыск! – кричит начальник и, радуясь чему-то, начинает посвистывать. – Петя! – орет он так, что возвращается зычное эхо. – Примай товар! Ярлык пришел, давай в работу!

Из какой-то ниши выходит Петя – то ли человек, то ли зверь, существо страшное, похожее на беса. На нем ни оружия, ни формы, он среднего роста, с огненным лицом и рыкающим, львиным голосом.

Приблизившись, Петя оценивающе меня разглядывает, но в лицо, как все люди, не смотрит. И в дальнейшем я ни разу не видел, чтобы он кому-то смотрел в глаза.

– У, какое гнилье нынче водят, – рыкает Петя. – Нечего сказать, хорош паразит – бородатый жид. Давай на обыск, жид! Мы тебя здесь распотрошим, по косточкам разберем.

Похоже, что Петя – ответственный работник при здешнем складе, где лежит товар «ярлыков», попадающих в замок, именуемый Шпалеркой.

Петя идет быстрым шагом, но вынужден все время останавливаться.– Чего хромаешь? – рявкает он опять. – Али от нашего воздуха ноги подкашиваются? У нас тут атмосфера здоровая, верно? Тут дают аромат понюхать... оч-чень полезный для таких паразитов, как ты. От таких ароматов прекрасных в первый день навзничь падают – словно болезнь пришибла...

Он опять выскакивает вперед и снова стоит, поджидая.

– Два-три дня лежат, – продолжает Петя, – пока врач не придет. А бывает, врачу уже и делать нечего, кроме как причину смерти назвать.

Из-за раны, в которой сидит острый край железки, я передвигаюсь все медленнее и медленнее. После каждого шага приходится останавливаться – передохнуть. Чувствую, как течет кровь из раны; жуткая боль останавливает временами сердце.

– Что это ты на лицо такой белый? – интересуется Петя. – Неужто болен? – он ржет. – После обыска можешь и умереть спокойно. Никто мешать не будет. Врач отношение напишет, начальник печатью шлепнет, в конторе зарегистрируют, ярлык твой вычеркнут, а хлам туда – в нижний колодец.

Не могу сказать, что его слова не производят на меня впечатления. Но не то, на которое рассчитьюает Петя. Я думаю, какое нравоучение можно извлечь из услышанного.

Знаменитое изречение Баал-Шем-Това гласит: все, что видит человек, и все, что слышит, должно служить ему для самоусовершенствования. Не требуется особой проницательности, чтобы понять – услышанное мною должно пробуждать раскаяние. Только сознание предначертанности и непоколебимая вера в помощь Всевышнего могут укрепить человека здесь – где пляшет Сатана и царствуют силы, толкающие человека на порочный путь...

Боль усиливается необычайно, не могу шевельнуться и невольно останавливаюсь.

– Чего притворяешься? – яростно набрасывается на меня Петя. – На носилках прикажешь тебя нести? Чего кокетничаешь, жидовская морда!...

– Куда пропал, Петя? – доносится крик из-за близкой двери. – Где ярлык? Давай сюда скорей, ждать надоело.

– Иду, иду, – отвечает Петя и ворчит, словно злобная шавка. – Вишь, ему уже ждать надоело. Вот, черт, собака подлая.

С Б-жьей милостью, добираюсь до окованной железом двери. В крошечном кабинете, без окна, горит яркая лампа.

– Забирай свое дранье, – говорит Петя. – Ну, что за товар! Через час сдохнет.

Чиновник за столом довольно осклабился.

– Что ж делать, браток. Раз другого нет – и такой сойдет. А ну-ка, – обращается он ко мне, – давай пошарим, чего у тебя там в карманах... Наскоро обыскав меня и ничего интересного не обнаружив, он переходит к моим вещам.

– А ты ступай на свое место, – говорит он Пете. – Как закончу – позову...

С трудом присаживаюсь на единственный, колченогий стул; чиновник тем временем неутомимо, как собака-ищейка, роется в саквояже и выбрасывает на стол тефиллин Рабейну-Там и Шимуша-Раба[19], пояс и книги. Тефиллин Раши[20] я по-прежнему держу в руках. В надежде на чудо, прошу разрешения помолиться.

– Нет! – бросает он с ненавистью, даже не глядя в мою сторону.

И словно подтолкнуло меня. Мигом повязываю тефиллин на руку, надеваю на голову – он продолжает стоять ко мне спиной – читаю «Шма Исраэл», затем начинаю молитву «Шмона-Эсрей»[21]... В этот момент он заканчивает обыск, оборачивается и видит на мне тефиллин.

Потрясенный, он смотрит на меня широко открытыми глазами, полными удивления и растерянности. Какое-то время молчит – видимо, от неожиданности потерял дар речи. Но его замешательство длится недолго, опомнившись, он превращается в дикого зверя. Физиономия искажается, принимает звериный оскал, кровь ударяет в лицо. Двумя руками вцепляется в тефиллин-шел-рош[22] и вопит:

– У, жидовская морда! В карцер посажу, изобью, изувечу... – и рвет с меня тефиллин. Заканчиваю благословение: «...и царствуй над нами, Ты сам, Всевышний, с любовью и милосердием». Чувствую, он вот-вот разорвет ремешки, и начинаю снимать тефиллин.

– Петя! – басит тюремщик. Он понемногу успокаивается и говорит: – А знаешь, мне жаль тебя, старый. Ты же скоро помрешь: вон – лицо белое, губы – черные – долго не протянешь... – и внезапно спрашивает: – Чем хвораешь? Скажи.

Я молчу, мне понятна их общая, подлая цель – любыми способами запугать арестанта насмерть. Что большое начальство, что последний надзиратель – все они играют с «ярлыками», как кошка с мышью.

– Ну, что там? – не поднимая глаз, спрашивает злобный Петя.

– Как что? – переспрашивает чиновник. – Не знаешь, что ли?

– Можно хлам забирать? Уже записан?

– Ах, нет, постой, – весело говорит чиновник, – сейчас занесу его в книгу. Номерок дадим, наклеечку приклеим, все чинчином должно, по закону.

– Охота тебе, – ворчит Петя. – Сколько возишься с этим дерьмом. Давай его в расход – и конец. Все равно не выдержит, через день-два помрет.

– Нет, так у нас дела не делаются, – приговаривает чиновник, усердно заполняя толстенный гроссбух. – У нас все по закону: аккуратненько запишем, дадим ярлычку номер и наклейку. А если хворый – тоже запишем и сразу отношение к доктору... Что у нас нынче? Среда?... Вот коли успею сегодня к отправке, значит не позже понедельника и осмотр... Если доживешь, старый, если не освободят тебя до понедельника от всех болезней...

– Одна пилюлька, – вмешивается Петя и даже как-то светлеет лицом, – всего одна пилюлька и готово!

– Это уж, как начальство прикажет, – обрывает чиновник. – Ты, Петя, опытный, порядок знаешь. Как будет приказ для товара в расход, так сразу и выдам.

– Знаю, знаю, – отзывается Петя. – А по мне бы – так хоть и сейчас. Уж очень мне нравится, как они корчатся, смотреть... Есть, конечно, и такие, ведешь их – они, как мертвые, а начинаешь раздевать – уже и помер со страху... Это нехорошо, неинтересно... А вот когда кровь льется – тогда приятно смотреть... Иногда пять-шесть часов с уборкой терпишь, все ждешь, пока он кончится... Хорошо, забавно, страсть, как люблю смотреть – одно ж удовольствие...

– Ну, вот и готово, – откидывается на стуле чиновник. – Ярлык 26818 помещаем в камеру номер 160, наклейка четвертая[23], – и оборачивается ко мне. – Теперь тебя зовут сто шестидесятый, четвертый. Запомнил?!... Ну, Петя, принимай сто шестидесятого, четвертого и ступай.

Пыхтя от натуги, Петя неуклюже расписывается, а начальник смотрит на него с презрением, словно ,барин

на холопа. Затем проверяет результаты Петиных трудов и бросает: «Полный порядок!»

– Ну, вот, – отдуваясь, говорит Петя, – теперь ты мой. Иди, говорю, ступай на отдых. А вещички-то свои – прибери!

На столе, на груде моих вещей, в беспорядке лежат тефиллин. Счастье, что чекист не вскрыл их, не распотрошил. На мгновение мелькает надежда: а вдруг разрешат забрать их в камеру. С мольбой прошу об этом и напоминаю обещание Нахмансона.

– Забудь, – смеется чиновник и покровительственно поучает: – Оставь, по-хорошему тебе говорят, свои глупости. Ты – арестант, запомни это, ну, и веди себя, как положено. А что положено – забирай. Вон твое белье и платки...

Я снова повторяю свою просьбу, и тогда он переходит на казенный тон.

– По всем вопросам, – цедит он сухо, – которые не входят в мою компетенцию, следует обращаться к высшему начальству... – и сбивается. – Короче, распорядится начальство, так я тебе чего хочешь выдам.

– Но ведь здесь – вы начальник! – говорю я мягко. – К чему мне высшие инстанции?... Об одной лишь милости вас прошу – дайте мне с собой тефиллин и книги. А все остальное – белье, платки, продукты – мне не нужно.

Как велика ты, сила покорной и мягкой мольбы! Даже каменное сердце на минуту смягчилось, что-то человеческое проснулось в бандите – он задумчиво жует губами и чешет в затылке.

– Нет! Нельзя! – вылезает Петя. – Ступай! Иди.

– Нельзя, – соглашается начальник. – В самом деле, не могу. Без начальства – не могу. А хочешь, пиши заявление. Вот тебе бумага – и пиши.

Присаживаюсь и вижу напротив себя, на стене кабинета, листок – тюремные правила[24].

Оказывается, и у арестанта есть какие-то права, особенно, если у него есть деньги. В частности, я могу отправить свое прошение даже телеграммой. Нужно только указать на бланке, что я плачу со своего счета, из денег, оставшихся в тюремной конторе. Не мешкая, решаю воспользоваться своими «правами» и телеграфировать требование. Беспокоит одно – лишь бы Петя не запротестовал против задержки. Как я понял из их разговора, до сигнала подъема заключенных, который должен дать Петя, остались считанные минуты, и ему ничего не стоит увести меня под этим предлогом.

Не переводя дыхания, тут же набрасываю три телеграммы с одинаковым текстом, «Прошу разрешить начальнику шестого отделения немедленно выдать необходимые мне для молитвы тефиллин. Духовный раввин И.Шнеерсон. Шестое отделение сто шестидесятая камера».

Телеграммы адресую главному прокурору, начальнику Шпалерной тюрьмы и следователю Нахмансону.– Вот это размах, – смеется чиновник, читая телеграммы. – Смотри кому пишет! Главному прокурору, в ГПУ и следователю...

В правилах, которые я быстро прочел, но запомнил почти дословно, было и такое: можно потребовать расписку, что телеграммы приняты. Хоть какая-то гарантия!

– Кончил? – Пете не терпится. – Теперь успокоился? Ступай.

– Минутку, – я-то не спешу, – позвольте получить квитанцию.

– Какую еще квитанцию? – похоже, он никогда не заглядывал в правила, висящие за его спиной.

– Ту самую, – отвечаю многозначительно, – что следует мне по закону.

Коль скоро упомянута буква закона, чиновник мгновенно смиряется и пишет на клочке бумаги расписку. Потом ставит на нее печать и на каждую телеграмму в отдельности и прячет их в пухлый, казенного вида конверт. Успокоившись за судьбу своего требования, покоряюсь нетерпеливому Пете.

Он торопится и яростно проклинает все на свете, в первую очередь меня. Стараюсь не слушать Петину брань и разглядываю открывшийся с галереи внутренний вид Шпалерки.

Зодчий этого здания был человеком изобретательным и построил тюремный замок, из которогоне убежать. Те, кто испуганно озираются на Шпалерку с улицы, видят ничем не примечательный дом, неотличимый от соседних. Но это лишь внешность, фальшивый фасад, за которым скрывается не имеющее себе подобных истинно тюремное сооружение.

Шпалерка – это как бы цитадель в цитадели, за внешней крепостной стеной прячется такая же – внутренняя, отделенная от первой трехметровой ширины проходом. Похоже, как если бы меньший ящик вставили в больший. И стенки внутреннего ящика, опоясанные по высоте галереями, – это мрачная вереница железных дверей. Камеры, камеры, камеры... мы идем мимо них, наш путь оказался не близок. Убедившись, что меня не поторопишь, Петя прекращает сквернословить. Теперь он лезет из кожи вон, пытаясь напугать меня, ввергнуть в панический ужас. В его рассказах потоками льется кровь – единственное, о чем с удовольствием говорит этот изувер. Оказывается, больше всего ему нравится наблюдать агонию «всяких попов и буржуев».

– Вот, раз было, – урчит Петя, – один все корчится и корчится, не хочет помирать. Шестерых уже в яму сбросил, а этот никак не кончается... Как ты был, в точности, – бледный да полный, но живучий, собака, то рукой дрогнет, то ногой, аж ждать надоело.

– Товарищ мой за получкой ушел. Четыреста двадцать целковых заработал (60 рублей за каждое убийство!) и три бутылки водки дали... Ему что! – кокнул и пошел, а моя работа хлопотная, из камеры в приготовительную приведи – намучаешься, а потом, когда дело сделано, – хлам убирай, полы мой, да стены скобли от крови...

– Да-а..., так вот корчится он, корчится, надоело. Решил за чайком сходить, вернулся – опять трепыхается. Ну, так, понимаешь, приятно смотреть, загляделся и чай без сахара выпил, забыл положить. Из-за тебя, думаю, сволочь!... Как дал ему два раза ногой, из него и дух вон. Кровь из горла бульк, и черный стал, как жук...

Рассказы двуногого подобия человека уже не пугают меня, но врезаются в память навеки[25].

– Тебя бы, – говорит на прощание Петя, – в отдельную камеру нужно садить. Ты же смертник, а смертникам отдельная полагается, одиночка. Да, вишь, все переполнено...

– Ступай сюда! – он достает огромный ключ, отпирает один замок, потом, ключом поменьше, другой, и открывает дверь. Не успеваю войти, как он двумя руками вталкивает меня в камеру.

Дверь захлопывается, щелкает замок.

Примечания

[19] Рабейну-Там и Шимуша-Раба – имена талмудистов, давших порядок написания и расположения отрывков из Торы, помещаемых в тефиллин, отчего разные тефиллин называют их именами.

[20] Тефиллин Раши – (Раши, или Рабби Шломо Ицхаки, выдающийся комментатор Торы и Талмуда, 1040-1105 г.г.), основной из надеваемых тефиллин.

[21] Шма Исраэл – молитва, начинающаяся словами: «Слушай Израиль...»; Шмона Эсре – молитва «восемнадцать благословений».

[22] Тефиллин-шел-рош – головной тефиллин.

[23] Наклейка четвертая – т.е. четвертый по счету человек в камере.

[24] Тюремные правила – среди набросков к «Запискам об аресте» сохранился перечень тюремных правил, записанный Ребе:

а) персоналу воспрещается вступать в разговор с заключенными;

б) все камеры должны запираться на два замка;

в) заключенные обязаны ложиться спать по команде и вставать в установленное время;

г) днем спать воспрещается;

д) воспрещается перекрывать глазок;

е) запрещается смотреть в окно (запрещение бессмысленное, комментирует Ребе, поскольку через окно ничего нельзя увидеть);

ж) воспрещается выбрасывать какие-либо предметы в окно;

з) ночью воспрещается курить и разговаривать;

и) воспрещается обращаться с просьбами к персоналу, начиная с 11 часов вечера и до 7 часов утра;

к) воспрещается разбивать находящуюся в камере посуду (в чем смысл этого запрета, комментирует Ребе, понять трудно: металлическая посуда не бьется, а стеклянную в камеру не пропускают);

л) каждый заключенный обязан мыть пол в камере;

м) каждый заключенный обязан подчиняться распоряжениям тюремщика, ответственного за «ярлыки», т.е. за арестантов;

н) в случае неподчинения заключенного распоряжениям охраны или нарушения им одного из перечисленных правил, надзиратель вправе по своему усмотрению лишать провинившегося еды или кипятка на день или два, либо довести до сведения начальника отделения и поместить заключенного в карцер на день или два, а в некоторых случаях сроком до недели;

[25] В оригинальных «Записках об аресте», опубликованных на иврит, все слова Пети приводятся Ребе по-русски (в еврейской транслитерации).