Напрасно Нахмансон пренебрежительно отмахнулся от общественного мнения. Заточение Великого еврея в Шпалерную тюрьму вызвало бурю!

Весть об аресте Рабби Иосифа Ицхака Шнеерсона мгновенно распространилась по всей стране и проникла на Запад. Уже наутро возле дома Ребе, на Моховой, собралась огромная толпа хасидов и даже нерелигиозных евреев, быть может, впервые – с арестом Ребе – осознавших свою причастность к еврейству.

В тот же день, вечером, на квартире у Ребе стихийно, не сговариваясь, собрались руководители ленинградских общин, крупнейшие адвокаты, представители всех слоев еврейского населения города, кроме, разумеется, коммунистов. Пришли все, кто ощущал себя ответственным и полагал, что в силах хоть чем-то помочь освобождению Ребе.Устраивать совещание в доме Ребе было рискованно: что стоило ГПУ нагрянуть с повторным обыском. Ведь во время первого, весьма поверхностного, даже не были тронуты драгоценные рукописи и переписка. Эти документы следовало срочно перепрятать, чему мешало присутствие людей; собравшимся, в свою очередь, нужно было уединение.

Нашли укромную квартиру, где и совещались до глубокой ночи, обсуждая сложившуюся, исключительно сложную ситуацию.

События последних месяцев предельно раскалили политическую обстановку в СССР. Страна готовилась к войне.

Великобритания демонстративно разорвала отношения с Советским Союзом, выслала его дипломатических представителей и предъявила СССР резкий ультиматум. Советское правительство прекрасно знало экономическую и военную слабость страны, еще не поднявшейся после гражданской войны, и поэтому в страхе гремело истерически-воинственными речами. Все жили с ощущением войны на самом пороге.

Была объявлена готовность номер один для армии и флота. По воинским гарнизонам прокатилась волна маневров и учений. Но самый накал газетной и партийно-правительственной шумихи начался после убийства в Варшаве советского полпреда Войкова 7-го апреля 1927 года. И хотя белоэмигрант Коверда, стреляяв Войкова, сводил личные счеты с советской властью, мстительное ПТУ немедленно расстреляло двадцать ни в чем не повинных людей, не имевших к выстрелам Коверды никакого отношения[26].

Как обычно, советский режим отозвался на опасность извне усилением внутреннего террора. ГПУ хватало всех подряд – и правых, и виноватых, а в подвалах ГПУ безжалостная «тройка» без суда и следствия, без всякого подобия судебной процедуры и даже заочно приговаривала людей к расстрелу.

В этой ситуации Ребе ежеминутно угрожала смертельная опасность. Но и любой неверный шаг мог оказаться роковым. Нужна была предельная осторожность и точная взвешенность каждой попытки. Например, первым делом отказались от «тихой дипломатии» (этот термин появился сравнительно недавно, в последней трети нашего столетия, но общеизвестные принципы «тихой дипломатии» успешно использовались Западом с первых лет существования советской власти). При всей эффективности неофициальных личных просьб видных западных лидеров, в данном случае этот путь был слишком опасен. Прослышав о постороннем вмешательстве, разъяренное ГПУ Ленинграда способно было спешно расстрелять Ребе.

Эти соображения не оставляли иного выбора, как использовать связи исключительно внутри страны. Вспоминая и учитывая личные контакты, составляли списки основных советских инстанций, а также влиятельных политических деятелей, на личную гуманность которых можно было рассчитывать.

Совещание закончилось к утру, и уже в полдень окончательно продуманные и выверенные списки были переданы по телефону в Москву. Наступила очередь действовать московским активистам, а на помощь им, для координации действий, в столицу выехал Шмарьяху Гурарье – зять Ребе, присутствовавший при аресте.

К его приезду москвичи все обдумали и предложили дополнительные варианты. Их нельзя было обсуждать на квартире из-за опасности нарваться на подслушивающее ухо ГПУ. Для переговоров остроумно выбрали гулкий зал центрального банка Москвы, где постоянно толкутся сотни людей. Здесь и провели совещание.

В дополнение к ленинградскому плану москвичи предложили использовать имевшиеся у некоторых личные контакты с ответственными работниками ГПУ Ленинграда (среди них насчитывалось немало евреев, и близкие родственники этих нелюдей готовы были рискнуть и вступить в переговоры о Ребе). Этот путь был самым быстрым и надежным, он исключал озлобление ленинградского ГПУ, с чем все время приходилось считаться.

Москвичи убеждали не торопиться с высшими лицами государства. Сколько было случаев, напоминали они, когда ревнивая власть на местах, заподозрив вмешательство сверху и желая сохранить свой престиж, поступала наоборот. Хуже того – убивала, хотя раньше и не помышляла убить. Как только мы обратимся к центральной власти, ваше ГПУ узнает об этом и расценит как жалобу.

Но все предосторожности, о которых мы упоминаем для полноты исторической картины, оказались ненужными.

В пятницу (т.е. через два дня после ареста) видный коммунист, принявший участие в судьбе Ребе, сказал его дочери:

– Молись, чтобы твой отец остался в живых...

А в субботу утром из Ленинграда передали: приговор вынесен – расстрел.

Теперь терять было нечего, и сразу привели в действие все, что обдумывалось и отвергалось в предыдущие два дня. Комитет немедленно обратился к представителям центральной власти. Слали телеграммы и шли на прием к всесоюзному «старосте» Калинину, главе советского правительства Рыкову, председателю всесоюзного ГПУ Менжинскому. В «еврейских» городах России – Харькове, Минске, Киеве и других был срочно организован сбор подписей под петицией к правительству СССР, где подчеркивалась лояльность Любавичского Ребе к советскому режиму и говорилось открыто: «преступления» Рабби Иосифа Ицхака Шнеерсона – явная ложь!» Петиция, под которой подписались тысячи евреев в разных городах страны, начиналась словами: «Освободите Ребе!»

Известие об аресте любавичского лидера глубоко потрясло религиозных евреев России, а их было в то время сотни и сотни тысяч. Раввины объявили пост в своих общинах, синагоги и молельные дома были переполнены, люди сквозь слезы произносили Теилим и молились за жизнь любимого всеми Ребе.

Как это ни удивительно, прокатившаяся по стране буря протестов подействовала. Председатель ГПУ Менжинский лично принял представителей Комитета и внимательно выслушал доводы о невиновности раввина Шнеерсона. Впрочем, может, на него подействовала и начавшаяся вдруг международная буря.

Весть об аресте лидера Любавичского Движения мгновенно разнеслась по свободному миру. Стоит ли пояснять, что никому на Западе в голову не приходило сомневаться в невиновности Ребе. Мировая еврейская общественность восприняла его арест, как начало расправы с религиозным еврейством России.

Из Америки, Германии, Англии, Франции, из Скандинавских и многих других стран и, конечно, из Эрец Исраэль к Ребе и его друзьям шел поток тревожных телеграмм и писем. Вначале, в дни чрезвычайной осторожности, когда решено было не давать никакого повода для обвинения в пропаганде против СССР, они оставались без ответа. Подобная осторожность, повторяем, отнюдь не была излишней: ГПУ расстреливало за любые попытки «контрреволюционеров очернить действительность советского рая».

Не получая никакой информации из России, руководители мирового еврейства на свой страх и риск развернули кампанию по спасению Ребе. Первыми и особенно активно начали действовать евреи Германии. Ортодоксальный раввин Берлина – Гильдсгаймер и реформистский раввин – Лиу Бак срочно обратились к влиятельному депутату Бундестага, социалисту и сионисту доктору Оскару Кагану.

Депутат оказался человеком действия. Он молниеносно добился аудиенции у министра иностранных дел д-ра Штреземана, а затем вместе с министром и раввинами отправился к д-ру Вайсману – заместителю рейхс-канцлера Германии.

Не колебался и д-р Вайсман. В тот же день советский посол в Берлине – Крестинский (расстрелян во время троцкистско-бухаринских процессов) получил меморандум германского правительства с запросом по поводу ареста Любавичского Ребе. Заместитель рейхсканцлера просил Крестинского лично разобраться в этом прискорбном инциденте и оказать возможное содействие скорейшему освобождению лидера Любавичского Движения. Советский посланник ответил немедленно: «Я уверен, – писал Крестинский, – что Советское правительство не заинтересовано в лишении свободы раввина Шнеерсона. Расцениваю эту историю как попытку одного из секторов партии – так называемой «еврейской секции»[27] – свести счеты с энергичным религиозным деятелем. И поскольку Советская власть не выигрывает, а проигрывает от расстрела религиозного лидера, я верю в возможность исправить сложившееся положение, для чего немедленно изложу обстоятельства упомянутого Вами дела своему Правительству. В свою очередь, обещаю использовать все имеющиеся в моем распоряжении средства, чтобы помочь освобождению раввина Шнеерсона...»

Следует отдать ему должное: Крестинский немедленно, по телефону, сообщил в Москву содержание меморандума правительства Германии...

А официальная Москва тем временем отбивала атаки еврейских делегаций. Из Харькова и Киева, Витебска и Минска, из десятков городов приезжали выборные еврейские представители и по договоренности с Комитетом спасения Ребе устремлялись в приемные высших советских учреждений. Им, как правило, отказывали во встрече, но им нельзя было отказать в настойчивости и упорстве. С их помощью в орбиту борьбы за свободу Ребе включились сотни людей, и даже видные коммунисты – евреи и неевреи – присоединились к кампании по освобождению еврейского лидера. Исключительно благородная роль в этой борьбе принадлежит Е.П.Пешковой, первой жене писателя М.Горького, возглавлявшей в те годы еще существовавший в СССР «Политический Красный Крест». Хорошо знакомая еще с дореволюционных времен со многими видными членами правительства, госпожа Пешкова обратилась к Рыкову и Калинину с личной просьбой об освобождении Любавичского Ребе.

А тем временем жизнь его по-прежнему висела на волоске. Председатель ленинградского ГПУ некто Мессинг, слывший яростным антисемитом, в любую минуту мог отдать приказ о ликвидации ненавистного раввина. Он ничем не рисковал, в его руках было «судебное» постановление о высшей мере наказания, о чем уже знали все евреи страны: на тысячи телеграмм с требованиями и просьбами освободить Ребе, поступавших на имя всесоюзного старосты Калинина и председателя Совнаркома Рыкова, неизменно приходил стандартный ответ – «Раввин Шнеерсон арестован законно как злостный преступник, и приговор остается в силе».

Примечания

[26]  Исторический сборник «Память», выпуск 3, стр. 531, Париж 1980 г., изд. «Имка-Пресс».

[27]  Подробно о евсекции см. «Послесловие» к настоящему изданию.