Менахему-Мендлу Шнеерсону, сыну раввина Днепропетровска, было восемнадцать лет, когда советская власть утвердилась в их краях надолго.

Петлюровцы, белогвардейцы, махновцы и прочие, волнами гулявшие по Украине, интересовались еврейским имуществом, еврейской кровью, но мало думали о душе – о своей, а уж о жидовской и подавно.

Новая власть пришла к выводу, что души тоже можно и нужно грабить. Запретить молиться, например. Сажать в тюрьму за благотворительность. Заставлять детей учиться тому, чему им, коммунистам, было важно их научить. Например, искусству доноса.

Залезали в душу по-разному. Например, приглашали религиозных людей на диспуты. Евреи Днепропетровска часто выставляли на словесный поединок (который и арестом мог тоже закончиться) сына своего раввина. Менахем-Мендл был учен, в том числе и на светский лад. Он экстерном окончил курс гимназии, владел несколькими языками, свободно говорил по-русски.

В 1923 году он впервые увидел нового Ребе, своего Ребе, Иосефа-Ицхака Шнеерсона. Вскоре он стал женихом его дочери Хаи-Муси, и с тех пор судьбы двух этих людей оказались связаны неразрывно, можно сказать навечно.

Рабби Иосеф-Ицхак называл жениха дочери «мой министр просвещения», намекая на его фантастическую эрудицию и на ту роль, которую он хотел ему поручить, – организацию еврейского образования. Можно было бы сказать – еврейского сопротивления. Когда еврей учит Тору вопреки угрозам, и доносам, и арестам – это, да, сопротивление. Война души, которая не хочет погибнуть.

Вот несколько коротких эпизодов из жизни рабби Иосефа-Ицхака. Читая их, начинаешь– понимать, как выковывался ХаБаД двадцатого века – способный к жертве, атакующий, готовый сберечь Тору в любой беде.

Урок хасидизма
Одно из первых воспоминаний детства: отец Иосефа-Ицхака, рабби Шолом-Дов-Бер, молится слишком медленно. Все хасиды уже сняли тфилин, сложили талиты, а он еще продолжает, покачиваясь, стоять у стены. И почему-то по лицу его иногда текут слезы... Иосеф-Ицхак не мог понять, в чем дело. Он спросил об этом своего дядю, рабби Залмана-Аарона, и тот сказал:

– Твой отец не может быстро произносить буквы.

Тогда мальчик бросился к маме и, глотая слова, сообщил, что папа не успевает молиться быстро, как другие, и поэтому плачет. Может, нужно взять ему учителя иврита?

– Если бы я знала человека, который мог бы его чему-то научить, – вздохнула мама. – Знаешь, иди к бабушке. Она тебе все объяснит.

Бабушка и вправду дала понятный ответ. Она сказала:

– Твой отец – большой хасид и праведник. Прежде, чем сказать любое слово, он думает, что оно значит...

Больное место
Ребе Шолом-Дов-Бер ушел из жизни в 1920 году. Рабби Иосеф-Ицхак стал его преемником, главой любавичских хасидов.

Если мерить обычными мерками, он был в расцвете сил – встретил сорокалетие, отец семейства, руководитель йешивы «Томхей Тмимим». Но для того, чтобы носить титул Ребе, главы хасидов, он, может быть, кому-то казался слишком молодым.

Но главная проблема была в другом. Сами понятия «Ребе», «хасид» объявлялись устаревшими, лишенными смысла.

Творец и Творение заменялись пляской бактерий. Именами разбойников называли улицы. Мир вывернулся наизнанку и с такой охотой, с такой активной помощью всех слоев населения, что люди благоразумные решили: на ближайшее время есть один рецепт – затаиться и ждать.

Поэтому, когда новый Любавичский Ребе появился в Москве с планом восстановления еврейской жизни в Советской России, люди не поверили своим ушам. Этот план включал организацию подпольной сети хедеров и йешив. Он предполагал централизованную систему оплаты учителей Торы в тех местах (в большинстве!), где они не могли получать ее от еврейской общины.

Наконец, и в этом суть, весь риск, весь труд был ради людей, которые о том не просили.

Молодое поколение интересовалось самолетным пропеллером, тракторной гайкой, а не дискуссиями Талмуда, не жертвоприношением Ицхака...

И ради таких – совать голову в петлю?!

Пытаясь переубедить хасидского Ребе, ему цитировали пророка Амоса: «Безмолвствует в такую годину благоразумный..».

Но рабби Йосеф-Ицхак безмолвствовать не хотел. Он понимал, что годы могут обернуться десятилетиями, и тогда появится на свет поколение евреев-неевреев, народ Торы без Торы.

Люди благоразумные решили, что с этим молодым Ребе что-то не так. Может, он строит свои планы, чтобы подсобрать денег, поддержать семью...

Рабби Иосеф-Ицхак потом писал: «Когда я сейчас и каждый раз вспоминаю о том времени, то не могу удержаться от слез..».

Эти слова принадлежат человеку, который, находясь в камере смертников, отказывался есть некашерную пищу. Тогда и там он не плакал. Но у каждого свое больное место...

Условие
Отец рабби Иосефа-Ицхака, рабби Шолом-Дов-Бер, часто повторял:

– Если хочешь узнать что-нибудь, спрашивай только у меня.

С кончиной отца это правило перестало действовать.

Или...

В одну из суббот месяца Элул новый Ребе учил с хасидами Тору. Вдруг ни с того ни с сего он замолчал. Больше в тот день учебы не было. Один из близких ему людей, реб Шмуэль Гурарий, подошел потом к Ребе и спросил, что случилось. Рабби Иосеф-Ицхак ответил: «Ко мне пришел отец».

Хасид заметил на это: «Душа вашего отца, наверное, и раньше приходила к вам. Но зачем же прерывать урок?»

Новый Ребе сказал: «Сегодня она была в других одеждах».

Хасид промолчал.

Клятва десяти
Это была встреча для узкого круга. В 1922 году в Москве собрались девять хасидов, девять бывших учеников йешивы «Томхей тмимим». Они поклялись друг другу обучать евреев Торе и соблюдать ее приказы, пренебрегая опасностью, до последнего вздоха. Десятым в их компании был сам Ребе.

В 1924 году рабби Иосеф-Ицхак был избран руководителем Совета раввинов еврейских общин Союза. Несмотря на все достоинства этого человека, я думаю, что в другое время он не был бы избран. Но в большевистскую годину на этом месте никто другой находиться не мог. Это был кандидат номер один на арест. На процесс. На расстрел.

Весной 1927 года власти приняли решение арестовать главу Любавичских хасидов. Он жил тогда в Ленинграде. Менахем-Мендл, жених его дочери, тоже находился там. На дворе была белая ночь. Стукнули подковы лошадей под окнами, застучали кованые сапоги по брусчатке. ЧК приехала...

Арест
(Из записок рабби Иосефа-Ицхака)
Усталый, еле стоя на ногах, я готовился к позднему ужину в кругу семьи. Было несколько минут за полночь, когда неожиданно и резко загремел дверной звонок. Послышался шум, и в столовую стремительно ворвались двое.

– Мы из ГПУ! – заорал один. – Кто здесь Шнеерсон? Он и рта не успел закрыть, как комнату заполнили вооруженные солдаты.

– Мне неизвестно, какого Шнеерсона вы ищите, – ответил я спокойно. – Но коль скоро вы пришли сюда, стало быть знаете, кто здесь живет... Для чего же, спрашивается, кричать?

– Я не кричу, – ответил главный, несколько поубавив тон. – Вы, видно еще с ГПУ не встречались, не знаете наших методов... Покажите свою квартиру. И где тут у вас черный ход – охрану поставить.

– Это вы правильно сказали, – ответил я. – Откуда мне знать обычаи вашей организации, да я и знать их не хочу. А на будущее учтите: я ГПУ и раньше не боялся и сейчас не боюсь. Квартиру может показать управдом. Я вашим обыскам не помощник... Могу я теперь продолжать свой ужин?

МОХОВАЯ 22, У ОКОШКА
Во время обыска Хая-Муся находилась в своей комнате одна. Вдруг она увидела, что Менахем-Мендл, ее жених, приближается к дому. Окошко было распахнуто – весна. Девушка крикнула:

– Шнеерсон, к нам гости пришли!

Он сразу понял и пошел в другом направлении. Преемник Ребе Иосефа-Ицхака (кто мог это ведать тогда!) первым узнал о его аресте и немедленно начал действовать.

Дальнейшее повествование разломано на куски человеческой болью, слезами и тревогой. Мы складываем его из нескольких фрагментов.

Первый
Чекисты продолжают обыск в квартире главы ХаБаДа рабби Иосефа-Ицхака. Среди них есть евреи, от чего боль из тупой становится острой. Один из них, нервный и потерянный, свое шаткое «я» подкрепляет револьвером и романтикой арестов. Он из хабадской семьи. У его родителей долго не было детей, и они попросили благословение у Любавичского Ребе, отца нынешнего главы ХаБаДа. Тот дал благословение, и вот на свет появилось сокровище, которое со временем облеклось в кожаную куртку, перепоясалось солдатским ремешком.

Жил в Российской империи один цадик, который никогда не давал благословения на рождение детей. Он объяснял почему: в мир должно прийти поколение злодеев. Любавичские Ребе давали благословения с риском для себя. Они объясняли почему: у злодея всегда есть шанс исправиться, сделать тшуву. Или тшуву сделает его сын. Или внук.

А пока в бумагах Ребе роются люди, которые умеют читать по-еврейски. Научились в хедере. Боль.

Второй
Жених Хаи-Муси быстро идет по пушкинским мостовым среди увенчанных ночной красотой зданий. Внутренние часы, где каждая минута из золота, подсказывают ритм и путь, как во время его ночных учеб. Только сейчас речь о другом. Не пройдет и получаса, как неуклюжая колесница ЧК покатится дальше, по заранее известным адресам. Необходимо опередить и предупредить.

Плохо, что по позднему времени ворота многих домов закрыты. Надо будить дворников, а те обычно готовы делиться впечатлениями с милицией. Именно это происходит, когда Менахем-Мендл стучится к секретарю Ребе. По какой-то интуиции не заходит, вовнутрь. Все, что нужно, говорит через окно. Секретарь бросается к печке. Туда летят списки хабадских посланников в' различных городах, переписка Ребе и другие документы, из которых власть лепит сценарии судов и расстрелов.

Пепел в печке еще не остыл, как в дверь задубасили. Вбежали агенты ЧК и сразу к печке. Один сказал другому: «Успел сжечь!»

Потом они подошли к хозяину квартиры:

– Дворник сказал, что у тебя ночью были гости. Кто?

– Никто. Какой-то пьяный стучал в окошко...

Третий
Рабби Иосефа-Ицхака везут в Шпалерку, которая среди прочих городских тюрем пользуется особенно дурной славой.

Среди многих вопросов, волновавших его, один был особенно тревожный: судьба бесценного собрания рукописей, наследство его предков. Клад еврейских тайн и еврейской мудрости. Что будет с ними?

Позже, на одном из хасидских собраний, рабби Иосеф-Ицхак вспоминал: «Слезы лились у меня по щекам, щемило сердце, и я дрожал всем телом. Может, не дай Б-г, они уже добрались до рукописей? Возможно ли?.. Неужели, зеница ока, эти святые рукописи тоже пойдут в тюрьму?»

Его будущий зять, рабби Менахем-Мендл, не зная усталости, продолжал кружить по городу. Ему удалось разнести все рукописи по конспиративным квартирам, о существовании которых знали считанные люди. ЧК до них не добралась.

Четвертый
Пока рабби Иосеф-Ицхак шел по жутким коридорам Шпалерной тюрьмы, жених его дочери стал собирать людей, близких к Ребе и имеющих связи и влияние. Они должны были держать совет, как добиваться освобождения человека, которого чекисты, скорее всего, решили не выпускать живым. Этот план включал в себя петиции, контакты с посольствами западных стран и некоторые детали, о которых нам неизвестно до сих пор.

В 1955 году рабби Менахем-Мендл уже был Ребе и стоял во главе ХаБаДа. Хасиды праздновали годовщину освобождения Ребе Иосефа-Ицхака из лап ЧК. Встал старый хасид, реб Шнеур-Залман Духман, и взволнованно сказал:

– Если б не Ребе, мы бы вряд ли праздновали этот день...

Он начал рассказывать о том, как рабби Менахем-Мендл, рискуя жизнью, осуществлял «план освобождения». И тут же осекся. Ребе остановил его улыбкой и взглядом.

После фарбренгена хасиды обступили реб Духмана и попросили продолжить рассказ. Он покачал головой: – Ребе не хочет, чтобы я говорил... Значит, еще одна тайна. Одна из многих его тайн.

Только один...
Когда чекист грозил на допросе рабби Иосефу-Ицхаку револьвером, то глава хасидов сказал: «Эта игрушка может напугать того, у кого один мир и много богов. А у меня только один Б-г и кроме этого мира есть еще мир Будущий».

Ничего, кроме правды
Дальнейшие события разворачивались так: раввин Шнеерсон был приговорен к расстрелу. Среди обвинений, которые выдвигались, не было, пожалуй, ни одного фальшивого. Любавичскому Ребе заявили, что религиозные евреи в СССР считают его высшим авторитетом; что интеллигенция прислушивается к его голосу; что он организовал в стране сеть хедеров и йешив; что к нему приходят тысячи писем из десятков стран...

И поэтому – расстрел.

Как только о приговоре узнали хасиды Ребе, поднялась буря. Слали телеграммы правительству. Собирали подписи под петицией, призывавшей к освобождению Ребе. Начались дипломатические запросы. И Москва, почесав в затылке, заменяет смертный приговор десятью годами заключения на Соловецких островах. Потом еще подумав, ставит в деле Шнеерсона новую резолюцию: «Выслать на три года в г. Кострому».

Ответ велосипедиста
Глава хабадников рабби Иосеф-Ицхак Шнеерсон прибыл в Кострому отбывать ссылку. Сюда, в русскую глубинку, с ним приехал его хасид, реб Илияу-Хаим Альтгойз.

Двенадцатого Тамуза Ребе должен был отметить день рождения. Именно тогда (какое совпадение!) ему назначили явиться в ГПУ, чтобы отметиться, как положено ссыльному. Ребе и хасид шли по улице. Их нагнал человек на велосипеде, сделал круг и проехал мимо, резанув тяжелым взглядом. Это повторилось еще несколько раз. Когда подошли к ГПУ, часовой отказался их пропустить, объявив, что сегодня в их конторе выходной.

Евреи переглянулись. Это могло быть как правдой, так и чем угодно. С помощью такой уловки чекисты не раз и не два отправляли людей из ссылки в тюрьму. Тот, кто не расписался вовремя, считался в бегах. Поэтому реб Илияу-Хаим принялся скандалить, крича, что им назначено, и, стало быть, извольте пропустить. Часовой кричал в ответ, что не будет он впускать любого-всякого. Услышав шум, вышел на балкон серьезный один товарищ, в котором они узнали давешнего велосипедиста. Он спросил, в чем дело. Реб Илияу-Хаим отвечал, что они явились согласно предписанию, а часовой уперся, и как быть?

Чекист сказал:

– А как зовут того, кто должен расписаться? Шнеерсон? Так это уже ни к чему. Мы получили телеграмму из Москвы, что его нужно освободить...

Тогда воскликнул реб Илияу-Хаим:

– Вы шутите или говорите правду? Если правду, то я должен сейчас же купить водки... Чекист ответил:

– Здесь у нас не шутят.

Ребе и хасид повернулись и пошли обратно. По дороге рабби Иосеф-Ицхак сказал:

– Водку надо купить, ты прав.

Он подошел к чистильщику обуви и велел надраить себе ботинки. Когда тот закончил, Ребе попросил сделать это еще раз. Потом Ребе объяснил, что после ответа велосипедиста у него страшно разболелись ноги. После первой чистки боль стала тише, но не прошла. А после второй прошла.

Вот так он стал свободным человеком, вопреки всему.

Трудная строка
(Из беседы рабби Менахема-Мендла Шнеерсона)
Можно извлечь один урок из того, как мой учитель и тесть, рабби Иосеф-Ицхак, занимался распространением Торы.

Иногда мы встречаем еврея, внешний облик которого не говорит о его принадлежности к святому народу. Глядя на него, кто-то мог бы сказать: «Что между нами общего? Я-то делаю все, как полагается, а его ждут в будущем отнюдь не райские чертоги..».

Но он не прав. Встретив в Торе трудную строку, мы не выбрасываем ее, а пытаемся отыскать заложенный в ней скрытый смысл. Также мы обязаны прокомментировать каждого еврея, даже если его вид и поступки нам не понятны.

Надо помнить и не забывать, что любой еврей, в каком бы положении он не находился, – потомок Яакова. Второе имя Яакова – Исраэль. Как сказал мой учитель и тесть: «Любой еврей является сыном Исраэля, даже если ему самому слово «Исраэль» кажется случайным прозвищем. Он может лучше или хуже выполнять Тору и ее заповеди. Но несмотря на это, сердце его неразрывно связано с Б-гом, душа тянется к Торе».

В каком бы обществе ни находился еврей, как бы ни был связан со средой, он в любой момент может «взять себя на руки» и подняться на такой уровень святости, который соответствует службе первосвященника в Храме...

Глядя на такого еврея, надо помнить еще одно. Его ценность состоит не только в том, что в будущем он может сделать тшуву, прийти к более строгому соблюдению заповедей. Даже здесь и сейчас в нем есть добро и красота. Если мы еще не отыскали их, значит, это нужно сделать...