На Пасху у нас появлялась маца, которую, правда, ели вперемешку с хлебом, а в канун Йом-Кипур я ходил в синагогу, а потом постился весь день, продолжая заниматься в институте. Вечером, на исходе поста, я покупал в булочной около института белую булку и съедал ее, стоя на трамвайной остановке.

Помимо технических предметов в институте все обязаны были проходить историю партии. В «Кратком курсе истории ВКП(б)» была специальная глава о диалектическом материализме, которая изучалась особенно подробно и углубленно. Мы слушали лекции, готовились к семинарам, конспектируя «первоисточники» — «Вопросы ленинизма» Сталина, «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина и т.д.

В «Материализме и эмпириокритицизме» упоминался Кант, Мах и другие философы, но о них мы могли судить лишь по отрывочным цитатам или со слов преподавателей, которые тоже, конечно, книг Канта и в руках не держали.

Из нашей институтской библиотеки, славившейся богатейшей коллекцией книг и журналов, и Кант, и Мах, и Декарт, и Лейбниц давно исчезли. Я своими глазами видел, как время от времени от черного хода библиотеки отъезжали грузовики, забитые изорванными и истоптанными книгами. С этими транспортами покинула библиотеку, между прочим, и шестнадцатитомная «Еврейская энциклопедия», которая еще была доступна в первые дни моей учебы в институте.

Итак, мы упорно постигали диалектический материализм. После книг по математике и физике мне было очень трудно привыкнуть к ленинскому стилю, где доказательства заменяла брань и насмешки над инакомыслящими.

Гносеология представлялась мне самым уязвимым местом марксистской философии. Я долго бился над утверждением о том, что наши органы чувств дают нам истинное представление о предметах. Это утверждение вызывало множество вопросов. Например, где гарантия, что ощущения от одного и того же предмета одинаковы у двух разных людей, но самым важным и неоспоримым доводом против марксистской гносеологии казался мне следующий. Если принять, что наши ощущения дают в совокупности верное представление о предмете, то ведь должен быть кто-то — верховный арбитр, который внечувственно знает, каков этот предмет. Таким образом, одно из главных положений материалистической гносеологии несет в себе признание Верховного существа!

Я стал охотиться за философскими книгами. Часто не удавалось раздобыть произведение того или иного философа и тогда приходилось довольствоваться книгами о нем и даже чаще — книгами против него. Глубже ли, поверхностнее ли, но я познакомился тогда с Платоном, Сократом, Гераклитом, Аристотелем, Лукрецием, Филоном Александрийским, Авиценной, Беконом, Спинозой, Паскалем, Декартом, Лейбницем, Фихте, Кантом, Гегелем, Фейербахом, Махом и другими.

Меня увлекала и восхищала сила абстракции и изящность мысли одних философов, огорчала и возмущала непоследовательность и наивность других, но чтение это всегда было очень волнующим. Однако, сам того не подозревая вначале, я искал в философии не только альтернативу оказавшемуся неприемлемым для меня диалектическому материализму. Я искал такую систему взглядов, такое мировоззрение, которое в числе прочего дало бы мне ключ к пониманию уникальной сущности и неповторимой исторической судьбы евреев.

Я понимал, вернее инстинктивно чувствовал, что ответы на эти вопросы лежат в области иррационального, все чаще осознавал, что поиски ведут меня к Б-гу, избравшему еврейский народ. В моем продвижении в этом направлении чтение философов могло оказать лишь косвенную помощь.

Эти занятия помогли мне, конечно, отвергнуть диалектический материализм как систему. Но материалистические и атеистические взгляды, критерии, мерки все еще владели мною. Их основой служила воспринятая еще в детстве вера в теорию эволюции и во всесилие естественной науки двадцатого века.

Книги и лекции по физике, астрономии, биологии, научно-фантастические романы и, наконец, как ни парадоксально, «Всеобщая история евреев» Дубнова были истинными источниками, питавшими мое материалистическое мировосприятие. Откуда было мне знать тогда, что и физика, и астрономия, и биология, и уж тем более еврейская история сами по себе отнюдь не тождественны материализму и атеизму, а напротив, допускают, и даже с большим успехом, прямо противоположную трактовку.

В результате, уже ясно поняв абсурдность материализма — и не только в части, касающейся гносеологии, но, прежде всего, в самой принципиальной основе материализма, в стремлении превратить дух в функцию материи, — я все еще по существу оставался материалистом-атеистом и верил в то, что науки и сама современность отрицают религию.

Однако под влиянием влечения к постижению всего еврейского я стал постепенно ощущать все более сильную потребность проверить этот последний тезис. Я стал углубляться в новейшие научные теории в разных научных областях (кроме, естественно, генетики и кибернетики, которые были запрещены Сталиным), ища ясных и прямых аргументов против религии.

Очень скоро выяснилось, что таких аргументов не существует. Уже тогда стала для меня проясняться разница между наукой, занимающейся лишь взаимосвязью явлений, и религией, раскрывающей сущность, и предназначение вещей.

Осознание этой разницы приводило далее к выводу, что предметы религии и науки совершенно различны, а значит, они в принципе не могут противоречить друг другу. Я был близок к открытию для себя разницы между «творением из нечто», доступным науке и технологии, и «творением из ничто», доступным лишь Всевышнему. Конечно, я не знал тогда этих терминов и понятий, которые я почерпнул из хасидизма лишь двадцать лет спустя.

Как бы там ни было, начинало рушиться одно из серьезных препятствий на пути, ведшем меня к иудаизму, к Торе.