По мере того, как я оправлялся от шока, вызванного провалом попытки нашего спасения через Польшу, и смирялся с мыслью, что нам, вероятно, еще долгие годы придется провести в Советском Союзе, я начинал вспоминать и о своей совсем заброшенной научной работе. Я стал подумывать о новой диссертации, взамен прежней, принесенной в жертву идее отъезда. Кто-то из друзей сказал мне, что в Институте физики Латвийской Академии наук начали развивать новое направление — магнитную гидродинамику. Этот термин был совершенно новым для меня, но поскольку он включал также слово гидродинамика, было вполне вероятно, что я могу найти себе применение в этой области. Когда я пошел в библиотеку, чтобы выяснить, что такое магнитная гидродинамика, оказалось, что даже в больших энциклопедических словарях этот термин еще не значится. Все же я выяснил, в конце концов, что магнитная гидродинамика — это учение о движении электропроводящих жидкостей в присутствии магнитных полей, что это учение базируется на двух классических науках — гидродинамике и электродинамике и что его приложениями являются астрофизика, геофизика, техника измерений, а в перспективе — металлургия и производство электроэнергии.

Я пошел в Институт физики, рассказал о своем прошлом опыте в измерении скоростей течения и турбулентных пульсаций, и, к моему огромному удивлению, руководитель одной из лабораторий и директор Института буквально ухватились за меня. Я был уверен, что из-за запятнанной биографии меня не возьмут на работу в Академию, и поэтому сказал, что в настоящее время не могу порвать с техникумом, но согласен работать в Институте физики по совместительству, на полставки. На том и порешили.

Как новая отрасль науки магнитная электродинамика была полна совсем еще неизведанных проблем и предоставляла широкие просторы для инициативы исследователя. Приступая к работе, я никак не ожидал, что уже через несколько месяцев мои эксперименты принесут столь обильные результаты. За какой-нибудь год я опубликовал больше десятка статей, читал доклады на нескольких конференциях.

В самом начале 1962 года я защитил в Московском авиационном институте диссертацию по турбулентным магнито-гидродинамическим течениям. Я все больше времени проводил в стенах Академии, а среди моих знакомых становилось все больше представителей научного мира не только Риги, но и Москвы и Ленинграда.

В связи с моей работой мне приходилось много читать не только по гидродинамике, но и по различным разделам физики и астрофизики. Все это вновь возвращало меня к анализу предназначения и пределов возможностей естественных наук, к сопоставлению и противопоставлению «мировой культуры и науки» и учения моего народа, к сравнению людей, прославленных в науке, с мудрецами, прославленными в еврействе.

Я все больше приближался к формулировке своего собственного единого взгляда на мир, собственного мировоззрения. Но надо было еще собрать и систематизировать разрозненные мысли, изложить мою философию письменно. Для этого, с одной стороны, не было времени, с другой — обидно было писать для того, чтобы потом все сжечь или хранить записи зарытыми в подвале, пока они не погибнут от сырости. Держать же дома рукопись, полную опровержений ленинизма, теперь, когда по настоянию директора я стал штатным работником Института физики, широко сотрудничавшего с засекреченными «почтовыми ящиками», представлялось достаточно рискованным, особенно учитывая польскую историю.

Достаточно того, что я участвовал в произраильских вечерах, работал в Румбуле, а по субботам ходил в синагогу.

В начале 1963 года я сломал себе ногу и оказался в вынужденном отпуске продолжительностью в несколько месяцев. И тут искушение излить на бумагу плоды своих многолетних размышлений взяло верх.

Я писал дни и ночи, зачеркивал, рвал написанное и снова писал. Всю работу я закончил за несколько недель. Когда я уже почти кончил писать, мы получили известие, что один мой родственник, живущий в Тель-Авиве, собирается приехать в гости. Вскоре выяснилось также, что несколько позже приезжает родственница с Фаниной стороны. Сама перспектива встречи с живыми израильтянами, да еще родственниками, была очень волнующей. Но поскольку все мои мысли были тогда прикованы к рукописи, мною овладел соблазн использовать предстоящую встречу для того, чтобы переслать ее в Израиль. От одной мысли об этом замирало сердце. Нет меры, чтобы выразить владевшее мною благоговение перед Священной землей и всем, что было с ней связано. Я свято берег не только марки и открытки из Израиля, но даже случайно попавшие ко мне обертки от конфет. А тут вдруг стало возможным, что в Священную землю попадет мое любимое, так долго вынашиваемое детище! Я заново переписал свое произведение в толстую тетрадь и стал ждать приезда родственников.

Не стану описывать всех волнений встречи. Что же касается моей рукописи, то он, родственник, руководствуясь житейской мудростью, свойственной его возрасту, сказал, что, как ему кажется, риск и возможные неприятности для меня елишком велики, чтобы пускаться в это предприятие. Было обидно, но пришлось согласиться.

Ко времени приезда Фаниной родственницы я разработал новый план переправки рукописи и пришел к выводу, что безопаснее и надежнее всего, если во время своего пребывания в Москве она передаст рукопись в израильское посольство.

Стукая по клавишам пишущей машинки одним пальцем, я отпечатал рукопись на тончайшей папиросной бумаге, и теперь вся она умещалась в обычном почтовом конверте.

Мы с Фаней приурочили наш отпуск ко времени приезда родственницы и, повидавшись с ней в Риге, выехали в Москву за несколько дней до ее приезда туда.

В Москве мы навестили ее несколько раз в гостинице, где вели беседы на самые безобидные нейтральные темы, и однажды, когда она вышла на улицу, чтобы попрощаться с нами, я назначил с нею встречу в большой аптеке на улице 25 Октября. Встреча состоялась, я объяснил ей свою просьбу, и она взяла рукопись. Назавтра рукопись была передана в посольство. Все прошло просто и гладко. На этом стоило бы и остановиться, но жажда дальнейших встреч с израильтянами обуревала меня. Быть может, эта жажда отчасти подстегивалась чувством некоторого разочарования, оставшегося от уже состоявшихся встреч. Дело в том, что хотя я к тому времени был достаточно начитан и наслышан о жизни в Израиле, я все-таки ожидал, что еврея-израильтянина должен окружать какой-то ореол святости или хотя бы избранности. Его поведение, образ мышления и интересы должны выделять его из среды любых других людей... Этого, увы, не было, и я убеждал себя, что те, с кем я познакомился, — не характерные представители.

Я слышал, что многие иностранцы посещают в Москве ресторан «Арагви», и вечером того дня, когда моя рукопись попала в посольство, мы пошли в этот ресторан. Я уже тогда ничего не ел в подобных местах, но для вида заказал что-то и упорно ковырял вилкой в тарелке. И вдруг — сердце мое замерло — соседний столик заняли две пары, громко говорившие на иврите. На пиджаках мужчин были маленькие белые значки с синими «маген-давидами».

В ресторане, при всех, я не решался заговорить с ними, и поэтому решил, что мы дождемся, пока они поужинают, и встретим их на улице.

Увидев, что они заканчивают ужин, мы поспешно расплатились и выскочили на улицу. Я страшно волновался. Скоро вышли и они. Мы сказали «шалом» и спросили на иврите, израильские ли они туристы. Оказалось, что они не туристы, а сотрудники посольства. Это делало встречу еще более интересной, но, конечно, и более рискованной. Они предложили нам пройтись. Было уже близко к полуночи, и улица Горького была довольно пустынна. Теплая безветренная ночь, насыщенная ароматом отцветающих лип, навевала спокойствие, но во мне все бушевало от возбуждения. Подумать только: я гуляю по центру Москвы с израильским дипломатом! Моше Зимрат — так он представился — нежно вел меня под руку и отвечал на извергаемые мною бесчисленные вопросы. Фаня шла позади со вторым дипломатом и женами обоих. Я расспрашивал Моше о состоянии духа в Израиле, о воспитании детей и о многом-многом другом...

Меня немного смущало при этом, что получасом раньше, как я сам видел, вся компания с огромным аппетитом поедала самые некашерные блюда, но я старался не думать об этом.

Я рассказал Моше, что передал столь дорогую мне рукопись в посольство, и просил проследить за ее судьбой.

Фаня между тем рассказала, что мне бы очень хотелось иметь Пятикнижие и молитвенные сборники на праздники — «махзорим» с русским переводом. Ей обещали все это принести в ближайшую субботу в синагогу на улице Архипова, что снова несколько озадачило меня, так как я уже знал тогда, что в субботу запрещается переносить какие бы то ни было вещи.

Когда мы упомянули о том, что из Москвы отправляемся в Закавказье, чтобы там провести остаток отпуска, наши новые друзья сообщили, что тоже едут через несколько дней отдыхать на юг, в Ялту, и предложили нам поехать в Закавказье через Крым, чтобы там снова увидеться. Лучше и безопаснее всего встречаться и беседовать на пляже — пояснили они — там всегда полно народу, все в купальных костюмах, и трудно кого-либо заметить и узнать.