После встреч с людьми из израильского посольства и отправки рукописи, у меня все время было ощущение, что за мной следят. Я не замечал решительно ничего подозрительного, и поэтому старался убедить себя, что все это — не более, чем плод моего разыгравшегося воображения. Однако, в конце концов, мне пришлось убедиться, что интуиция меня не обманывала.

Дело было так. После рождения ребенка я получил, наконец, от Академии квартиру в «академическом» поселке Саласпилс в двадцати трех километрах к востоку от Риги. Весь поселок состоял пока из нескольких четырехэтажных кирпичных домов. В двух километрах от него уже функционировал экспериментальный атомный реактор, принадлежавший нашему Институту. Там же сооружались корпуса, куда должны были переехать временно находившиеся в Риге магнитогидродинамические лаборатории. Пока же я ездил на работу в Ригу. Фаня работала в Институте органического синтеза, тоже в Риге; к ребенку ежедневно приезжала моя мама, но путешествие, ходьба от станции и уход за ребенком были ей не по силам, и потому мы упорно искали приходящую няню. Счастью не было предела, когда, наконец, нашлась какая-то убогая старуха, жившая неподалеку. Она оставалась с ребенком одна на целый день. Перед уходом я тщательно запрятывал в шкафу под бельем «тефиллин» и «талит» и те несколько еврейских книг, которые у меня были.

Однажды утром, как только я пришел на работу, зазвонил телефон.

— Брановер сегодня на работе?

Я узнал голос начальницы отдела кадров.

— Это я. В чем дело? — отвечая, я сразу почувствовал какую-то тревогу.

— Нет, нет. Все в порядке. Тут вас кто-то спрашивал. Вам позвонят.

Она явно спешила от меня отделаться.

Было ясно: они хотят убедиться, что я не остался почему-либо дома. (Позже, вечером, я узнал, что у Фани на работе произошло то же самое, но она не обратила на это внимания).

Следующая электричка на Саласпилс уходила только через час. Этот час тянулся для меня мучительно долго. По дороге домой я все еще пытался убедить себя, что у меня просто разыгралась фантазия. Все же дорогу от станции до дому я преодолел почти бегом. У соседнего с нами дома стояла серая машина «Победа», почему-то сразу привлекшая мое внимание. Взбежав по лестнице, я тихонько отворил дверь, вошел в маленькую прихожую и застыл. Дверь в комнату была притворена, и из-за нее слышались мужские голоса. Мне бы постоять, послушать, но нервы мои не выдержали, и я распахнул дверь в комнату. Гека мирно играл на полу и, увидев меня, заулыбался и пополз встречать. В стороне стояли трое мужчин и разговаривали с нашей няней.

— В чем дело? — спросил я.

— Это к вам не относится, — ответил один из них. — У нас были кое-какие вопросы к вашей работнице. Простите, что пришлось говорить с нею в вашей квартире.

Они почти сейчас же ушли, захватив с собой няньку. Назавтра она пришла и сказала, что отказывается у нас работать.

Таким образом, стало несомненно, что мы под наблюдением. Меня очень тревожило, что они, вероятно, знают, что я передал что-то в израильское посольство. Хотя я и не был официально связан с секретной работой, но вокруг меня были люди и целые лаборатории, работавшие для разных военных ведомств, занимавшиеся вопросами, связанными с ракетами, подводными лодками и т.д. При желании КГБ ничего не стоило обвинить меня в передаче Израилю секретной информации и поступить со мной, как угодно.

Признаюсь, я чувствовал себя скверно. Какое-то время я избегал как своих прежних друзей, бредивших Израилем, так и Нотке и его круга. Я боялся навлечь беду на них. Очень смущало, что меня не выгоняют с работы и что вся история так долго не имеет никакого видимого продолжения. Только спустя полгода меня вызвал заместитель директора Института и стал утверждать, что я получаю посылки «с Запада». Я действительно ничего не получал, и потому возмущался вполне искренне. Однако он стоял на своем и внушал: «Вы должны понять, где вы работаете. Если бы это была контора «Главбревно», то — пожалуйста, могли бы получать свои посылки сколько угодно». Спорить с ним было невозможно, как и с типами из КГБ.

Наконец, еще через год, меня вызвали в «Спецотдел» Академии и очень вежливо спросили, когда мне было бы удобно встретиться с одним товарищем, который хочет со мной поговорить.

Назавтра состоялась встреча. Он показал мне удостоверение. Там было написано: Комитет Государственной Безопасности. Начальник отдела Кольман.

— Пожалуйста, расскажите о всех ваших встречах с иностранцами, — попросил он очень ласково.

Я пытался рассказать о встречах с моим двоюродным дядей, который приезжал два года назад из Израиля, еще о каких-то случайных встречах на улице. Однако мне было ясно, куда он клонит.

— Напрягитесь, пожалуйста, еще чуть-чуть, — настаивал он. Потом голос его стал жестким и неумолимым. — Поймите, что в эту минуту решается ваша судьба.

Я продолжал упорствовать. Тогда он рассказал мне — с мельчайшими подробностями — о моих встречах в Москве на улице Горького и в Ялте и о том, что в Ялте на пляже я написал что-то на листке, вырванном из зеленого блокнотика и передал сотрудникам посольства.

— Что это было? — настаивал он.

— Адрес моего дяди и двоюродной сестры моего шурина в Израиле. Я просил передать им привет, — отвечал я.

Этот идиотский диалог повторялся снова и снова в течение нескольких часов. Стало очень поздно, и он отпустил меня, велев придти утром снова.

Назавтра мне пришлось писать письменное объяснение. Я не упомянул о рукописи, а своих израильских знакомых упорно называл туристами. За ночь я успокоился, ибо, все взвесив, пришел к выводу, что двухлетняя проверка, по-видимому, убедила их, что никаких серьезных истинных обвинений они против меня не нашли, а «раздуть» дело в данный момент, вероятно, не заинтересованы.

Позже выяснилось, что директор Института очень настойчиво добивался, чтобы меня не выгнали с работы.